Ни одна другая область науки не отягощена так своим прошлым, как эволюционная биология. Литературный критик Гарольд Блум назвал это «страхом влияния». Собственно, эволюционную биологию в широком смысле можно определить как попытку интеллекту­альных наследников Дарвина прийти к мало-мальски приемлемому соглашению с его подавляющим влиянием. Дарвин основывал свою теорию естественного отбора, центральный компонент своего видения, на двух наблюдениях. Во-первых, растения и животные обыч­но производят больше потомков, чем может выдержать окружающая среда. (Дарвин заимствовал эту идею у английского экономиста Томаса Мальтуса (Thomasз Ма1thus.) )  Во-вторых, эти потомки слегка отличаются от своих родителей и друг от друга. Дарвин пришел к выводу, что каждый организм в борьбе за выживание соревнуется прямо или косвенно с другими представителями своего вида, чтобы произвести на свет потомство. Случай играет роль в выживании любого отдельного организма, но природа отдаст предпочтение или выберет те организмы, чья генетическая изменчивость делает их более устойчивыми, то есть способными выжить достаточно долго, чтобы произвести потомство и передать эти качества своим детям.

Дарвин мог только догадываться о том, что порож­дает эти исключительно важные для следующих поколений качества. Книга «Происхождение видов», впер­вые опубликованная в 1859 году, упоминает предполо­жение французского биолога Жан-Батиста Ламарка о том, что организмы могут передавать своему потомству не только унаследованные, но и приобретенные свойства. Например, постоянное вытягивание головы жирафом с целью дотянуться до высоко растущих листьев таким образом изменит его сперму или яйцеклетку, что его детеныши родятся с более длинными шея­ми. Но Дарвин явно чувствовал себя неуютно с идеей о том, что адаптация самонаправляема. Он считал, что изменения между поколениями хаотичны, и только при естественном отборе они становятся устойчивыми и ведут к эволюции.

Дарвин не знал, что при его жизни австрийский мо­нах Грегор Мендель проводил эксперименты, которые помогли бы опровергнуть теорию Ламарка и обосно­вать интуитивную мысль Дарвина. Мендель — первый учёный, понявший, что естественные формы состоят из отдельных черт, передающихся от одного поколения к другому при помощи того, что Мендель назвал генетическими частицами и что теперь называется генами. Гены предотвращают смешивание черт и таким образом сохраняют их. Рекомбинация генов, которая происходит во время полового воспроизводства, вместе с отдельными генетическими ошибками, или мутациями, обеспечивает разнообразие, необходимое для того, что­бы естественный отбор показал, что сохранится, а что исчезнет.

Работы Менделя 1868 года по разведению гороха большей частью прошли незамеченными научным со­обществом вплоть до нового столетия. Но даже тогда генетика Менделя не сразу примирилась с идеями Дар­вина. Некоторые ранние генетики считали, что генетическая мутация и половая рекомбинация могут напра­вить эволюцию по определенным путям независимо от естественного отбора. Но в тридцатые и сороковые го­ды этого столетия Эрнст Майр {Ernst Mayr) из Гарвардского университета и другие биологи-эволюцио­нисты соединили идеи Дарвина с генетикой и дали новое подтверждение его теории, назвав свою версию новым синтезом, который подтвердил, что естественный отбор — это первичный архитектор биологической формы и разнообразия.

Открытие в 1953 году структуры ДНК — програм­мы, по которой создаются все организмы, — подтвердило дарвиновскую догадку о том, что вся жизнь свя­зана и происходит из общего источника. Открытие Уотсона и Крика также показало источник как неизме­няемости, так и изменчивости, которые делают возможным естественный отбор. В дополнение молекулярная биология предположила, что все биологические явления могут быть объяснены в механических, физических терминах.

В «Приходе золотого века» Гюнтер Стент отметил, что до открытия структуры ДНК некоторые выдающиеся учёные считали, что традиционные методы и пред­положения науки окажутся неподходящими для понимания наследственности и других базовых биологиче­ских вопросов. Основным сторонником этого взгляда был физик Нильс Бор. Он утверждал, что как физикам приходилось справляться с принципом неопределенности, пытаясь понять поведение электрона, точно так же биологи столкнутся с фундаментальными ограничениями, когда попытаются слишком глубоко прощупать живые организмы.

«Должна оставаться некая неопределенность в от­ношении физического состояния организма. Напрашивается идея о том, что минимальная свобода, которую мы должны позволить организму в этом плане, просто достаточно велика, чтобы спрятать от нас свои главные секреты. При таком взгляде существование жизни должно рассматриваться как точка отсчета в би­ологии, в смысле, подобном тому, как квант действия, появляющийся как нелогичный элемент с точки зре­ния классической механики, вместе с существованием элементарных частиц формирует основу квантовой механики» (Стент. Золотой век, с 19).

Стент обвинил Бора в попытке возродить старую, дискредитированную концепцию витализма, утверждающую, что жизнь происходит из мистической сути или силы, которая не может быть сведена к физическому процессу. Но виталистское видение Бора не было подкреплено. Фактически молекулярная биология до­казала одно из суждений Бора о том, что наука, когда является наиболее успешной, сводит тайны к триви­альностям (хотя не обязательно понятным).

Что может сделать молодой, полный амбиций биолог, чтобы оставить свой след в эпоху постдарвиниз­ма, пост-ДНК? Одна альтернатива — это стать в большей степени дарвинистом, чем Дарвин, принять дарвиновскую теорию как высший, проникновенный взгляд в природу, как абсолют. Этот путь выбрал редукционист Ричард Докинс (Richard Dawkins) из Оксфордско­го университета. Он превратил дарвинизм в страшное оружие и отметает любые идеи, бросающие вызов его глубоко материалистическим, немистическим взглядам на жизнь. Кажется, что он рассматривает креационизм и другие антидарвинистские идеи как личное оскорбление.

Я встретился с Докинсом на вечеринке, организован­ной его литературным агентом в Манхэттене. Докинс — красивый мужчина с глазами хищника, тонким, как нож, носом и розовыми щеками. На нём был дорогой, сшитый на заказ костюм. Когда, пытаясь подчеркнуть какое-то положение, он жестикулировал, его руки со слабо проступающими венами слегка дрожали. Это была дрожь не нервного человека, а прекрасно настроенного, подобно музыкальному инструменту, сопер­ника, способного великолепно показать себя в войне идей: этакая борзая Дарвина.

Как в своих книгах, Докинс и лично являл собой верх самоуверенности. Казалось, что его утверждения подразумевают преамбулу: «Как может понять любой дурак...» Не прибегающий к оправданиям атеист Докинс объявил, что он не относится к ученым, думаю­щим, что наука и религия занимаются отдельными во­просами и таким образом могут легко сосуществовать. Большинство религий, утверждал он, считают, что Бог отвечает за план и цель, очевидные в жизни. Докинс намеревался растоптать эту точку зрения.

— Все цели происходят в конечном счете из естест­венного отбора, — сказал он. — Это — мое кредо, и я на­мерен его защищать.

Затем Докинс в течение примерно 45 минут пред­ставлял свою ультраредукционную версию эволюции. Он предположил, что мы думаем о генах как о малень­ких частичках программного обеспечения, имеющих только одну цель: сделать как можно больше копий се­бя самих. Гвоздики, гепарды и все живые существа — это просто очень сложные средства выражения, кото­рые эти «копируй-меня-программы» создали, чтобы помочь им воспроизводиться. Культура также базиру­ется на «копируй-меня-программах», которые Докинс назвал мемами. Докинс попросил нас представить себе книгу с посланием: «Поверьте этой книге и заставьте ваших детей поверить ей, что когда вы умрете, то по­падете в очень жуткое место под названием ад».

— Это очень эффективный образец копируй-меня-кода. Нет таких дураков, чтобы просто выполнять приказ: «Поверь в это и заставь своих детей пове­рить в это». Нужно представлять это более утонченно, украшая каким-то более изысканным образом. Вы по­ нимаете, о чем я говорю.

Конечно. Христианство, как и все религии, — это очень успешное письмо религиозно-мистического со­держания, рассылаемое по нескольким адресам, с тем чтобы получатель разослал его другим адресатам. Что еще имеет больше смысла?

Затем Докинс отвечал на вопросы собравшихся — разнородной компании журналистов, преподавателей, книгоиздателей и других квазиинтеллектуалов. Одним из слушателей оказался Джон Перри Барлоу (]оhп Perry Barlow), бывший хиппи, временами лирик, воспевающий умерших, которые должны быть ему благодарны, мутировавший в киберпророка нового века. Барлоу внешне напоминает медведя с красной банданой вокруг шеи. Он задал Докинсу длинный вопрос, суть которого сводилась к тому, где на самом деле существует информация.

Докинс прищурился, его ноздри, как у охотничьего пса, начали слегка раздуваться, уловив запах неясно мыслящего.

— Простите, — сказал он, — но я не понял вопрос. Барлоу поговорил ещё с минуту.

— Мне кажется, что вы пытаетесь добраться до того, что интересует вас, но не интересует меня, — сказал
Докинс и обвёл взглядом помещение в поисках другого спрашивающего. Внезапно показалось, что в комна­те стало на несколько градусов холоднее.

Позднее, во время обсуждения внеземной жизни, Докинс представил своё видение естественного отбора как космического принципа: где бы ни была найдена жизнь, там поработал естественный отбор. Он предупредил, что жизнь не может слишком часто встречаться во Вселенной, потому что до сих пор мы не нашли подтверждения жизни на других планетах Солнечной системы или где-то еще в космосе. Барлоу смело пере­бил его и предположил, что наша неспособность обна­ружить другие формы жизни может происходить из неадекватности нашего восприятия.

— Мы не знаем, кто обнаружил воду, — многозначительно добавил Барлоу, — но мы можем быть абсолют­но уверены, что не рыба.

Докинс перевёл на Барлоу свой спокойный взгляд.

— То есть вы имеете в виду, что мы их наблюдаем всё время, но не видим? — спросил он. Барлоу кивнул.

— Д-а-а-а, — вздохнул Докинс, словно выдыхая всю надежду просветить неописуемо глупый мир.

Докинс может быть таким же резким со своими кол­легами-биологами, посмевшими бросить вызов основной парадигме дарвинизма. Он страстно доказывал, что все попытки модифицировать или превзойти Дар­вина в любом значительном вопросе являются оши­бочными. «Когда-то наше существование представ­ляло собой самую великую из всех тайн, но... теперь это больше не тайна, эту загадку решили. Дарвин и Уоллес (Wallace) решили её, хотя мы какое-то время будем ещё добавлять новые сведения к их открытию».

— В этих вещах всегда присутствует элемент риторики, — ответил Докинс, когда я позднее спросил его о новых открытиях. — С другой стороны, это законный образец риторики — в том плане, что Дарвин на самом деле открыл тайну того, как начала существовать жизнь, и то, что жизнь обладает красотой, приспособляемостью и сложностью.

Докинс соглашался с Гюнтером Стентом, что все великие шаги вперед в биологии после Дарвина — демонстрация Менделем того, что гены группируются пакетами, открытие Уотсоном и Криком двойной спирали в структуре ДНК — скорее подкрепили, а не подорвали основную идею Дравина.

Молекулярная биология недавно открыла, что процесс взаимодействия ДНК и РНК с протеинами более сложен, чем думали раньше, но основная парадигма ге­нетики — генная трансмиссия на основе ДНК, и ей не грозит опасность развалиться.

Остались ещё довольно крупные биологические тайны, такие как происхождение жизни, пола, человеческого сознания. Биология развития, которая пытается показать, как отдельная оплодотворенная клетка ста­новится саламандрой или проповедником, также поднимает важные вопросы.

— Нам, конечно, требуется узнать, как это работает, и это будет очень-очень сложно.

Но Докинс настаивал, что биология развития, как и до нее молекулярная генетика, просто добавит дета­ли в рамках дарвинской парадигмы.

Докинса «достали» интеллектуалы, доказывающие, что одна наука не может ответить на основные вопро­сы о жизни.

— Они думают, что наука слишком надменна и что есть определенные вопросы, которые наука не имеет права задавать, традиционно являвшиеся прерогативой религии. Как будто бы они могли дать какие-то ответы. Одно дело утверждать, что трудно узнать, как на­чалась Вселенная, что дало начало Большому Взрыву, что такое сознание. Но если уж у науки есть трудности в объяснении чего-то, то совершенно определенно, что никто другой это не объяснит.

Докинс с большим удовольствием процитировал слова великого английского биолога Питера Медавара (Peter Medawar) о том, что некоторые люди «наслажда­ются погружением в нищету непонимания».

— Я хочу понять, — с жаром добавил Докинс, — и понимание для меня означает научное понимание.

Я спросил Докинса, почему он считает, что его утверждение — Дарвин в основном сказал нам все, что мы знаем, и все, что нам нужно знать о жизни — встретило сопротивление не только креационистов и софистов, но даже очевидно компетентных биологов.

— Может, я не могу донести свою точку зрения с достаточной ясностью, — ответил он.

Но, конечно, скорее вероятно противоположное. Докинс доносит свою точку зрения с полной ясностью, так, что не оставляет места тайне, смыслу, цели — то есть великим научным открытиям, помимо того, которое дал нам Дарвин.

Американский учёный и писатель Джон Хорган